Конса

«Школьные годы – чудесные!» – так, кажется, пелось в популярнейшей советской песне тех лет, и я абсолютно согласен с этим. Мои школьные годы были просто замечательными, но… ничто не вечно под луной – наступило время поступать в консерваторию, и моя семья немножко занервничала. Надо было напрячься, и прилично, поскольку шансы не попасть в этот огромный дом с колоннами были, и немалые. Мой педагог по скрипке, к сожалению, не входил в число профессоров в «законе», которые делали всю погоду на вступительных экзаменах. Приходилось рассчитывать только на свои силы.

Белорусская государственная консерватория, или как мы её называли – конса – находилась на той же самой площади, что и моя школа, но стоило только перейти улицу и открыть эти огромные двери, как чувствовалась большая разница. Разница атмосфер. Если школа была домашняя и тёплая, то конса – чужая и холодная. Мало того, сокращённое название нашего заведения при обратном прочитывании внушало некоторые опасения. БГК – КГБ. И такой же похожий дом с колоннами. Но лучше было не задумываться об этом очень сильно.

В школе мы как-то ощущали свою нужность, а здесь никому до тебя не было дела. Это почувствовалось ещё на вступительных консультациях, и навевало тоску и депрессию. Надо было собраться, особенно на экзамене по специальности, но меня одолела тогда «нейкая агульная млявасть и абыякавасць да жыцця».

Моим явным «недостатком» было указанное в заявлении желание учиться не у профессоров в «законе», а у молодых и талантливых учителей, незадолго до этого закончивших московскую консу и работающих в Минске совсем недавно. Они как бы не вписывались в эту коалицию власти, среди которых тоже была своя делёжка. Один из достопочтенных профессоров получил это звание еще 1939 году, а на дворе уже стоял 1970-ый. На своих уроках он благополучно дремал и просыпался только иногда, чтобы пробурчать: «Легче! Веселей!» – и опять засыпал. Ни у кого не было желания провести 5 лет в этой обстановке полусна, и его вынужденные ученики потом частенько прибегали к моим учителям за советом.

В такой не очень здоровой атмосфере я кое-как отыграл экзамен по специальности и получил четвёрку, хотя претендовал на большее. Мой школьный учитель пришёл к нам домой, чтобы утешить меня и мою семью. Надо было напрягаться дальше, поскольку конкуренция была немаленькой, и абитуриенты из областных центров вели себя довольно шустро.

Перед экзаменом по гармонии меня в коридоре остановила довольно шустрая контрабасистка из Могилёва и поинтересовалась тоном, не допускающим возражений: «Так, у тебя что было по гармонии в школе? Пять? Поможешь мне написать диктант!» – и умчалась в поисках других помощников.

С нами также поступал один необыкновенно талантливый скрипач из Витебска. Его звали Миша, и впоследствии мы с ним очень подружились. Миша был уникально эрудированный человек. Он знал столько об искусстве, поэзии, истории и обо всём, что сам мог бы преподавать в консе получше многих профессоров. Язык у него был подвешен обалденно, он никогда и не к чему не готовился, а если и что-то не знал, то мог запросто выкрутиться, убалтывая кого угодно.

Это был прирождённый артист разговорного жанра. Рассказывая о чём-либо, он быстро заводился сам и начинал дико ускорять свою речь, перемежая её бесконечными цитатами из прозы и поэзии, а также наигрывая постоянно что-нибудь на фортепьяно или скрипке. С необыкновенной лёгкостью Миша находил аналогии во всём, и мог, не напрягаясь, прочесть в любое время дня и суток лекцию на любую тему. Остап Бендер с его лекциями по борьбе с абортами был просто ребёнком по сравнению с Мишей. Это был человек уникальный, как бы из другого века. Впоследствии он стал известнейшим музыковедом, и я сам был свидетелем, как и дети, и родители выходили после его лекций из дверей филармонии под большим гипнозом.

Этот большой вундеркинд излучал огромное количество энергии, и я ему безумно благодарен за вовремя подсказанные и подсунутые замечательные книжки. Сейчас Миша живёт и работает в Швеции, и я не удивлюсь, если узнаю, что он в бешеном темпе, на чистейшем шведском языке читает лекции профессорам шведских университетов.

И с таким уникумом мне надо было соревноваться на вступительных экзаменах в консерваторию? Помилуйте! Слава богу, что он только был один такой, и в результате я был принят в число студентов. Ур-ра, всё же сказалась глубина знаний, полученных в моей любимой школе. Я потом ещё много раз заходил в родные пенаты, чтобы почувствовать их тепло, и немножко поностальгировать. Но нужно было наконец-то отрываться от материнского соска и привыкать к новой жизни, хотя так не хотелось…

Люди привыкают ко всему, потихоньку и я начал привыкать к этой новой жизни. Первые полгода были удивительно несчастной порой. Выяснилось, что, проиграв на скрипке 11 лет, я должен срочно менять постановку рук, освобождаться или дальше – тупик. Это было безумно мучительное время, старые привычки брали своё, ничего так просто не переделывалось, наступали минуты отчаяния, и частенько, проходя мимо нашей речушки Свислочи, мне хотелось покончить со скрипкой раз и навсегда. Зато потом, уже войдя во вкус этого освобождения, я понял, насколько это было важно, и на всю жизнь сохранил чувства благодарности моим замечательным консерваторским скрипичным учителям – Вере Алексеевне и Роману Наумовичу. 

Это была замечательная музыкальная пара, у них все в доме играли на скрипках, кроме бабушки. Талантом так и веяло от каждого. Меня всегда удивляло и покоряло, когда Роман Наумович брал мою скрипку, чтобы показать что-нибудь, и она вдруг начинала звучать совершенно по-новому, безумно красиво. Хотелось тут же перехватить её, чтобы сохранить это ощущение, и я несколько раз пытался, но… звук моментально менялся от перехода из рук в руки, и я понимал, что это божественное звучание было даровано ему богом, от рождения.

Несмотря на огромный вклад, труд этой замечательной семьи, к сожалению, так и не был оценен по достоинству власть имущими, и они решили эмигрировать. Это были грустные минуты, и они отчётливо отложились в моей памяти. 

Прощальный вечер перед их отъездом. Собрались все ученики. Квартира отъезжающих. Сорванные обои, пару стульев, чемоданы и вся эта суета. Как обычно, салат оливье, ещё много всякой еды, и вот приходит время пить кофе. Ответственный за это, как я понимаю – Роман Наумович. Вера Алексеевна устало сидит на стуле и хитро улыбается. Роман Наумович колдует на кухне с рижской кофемолкой. Делает это лихо и уверенно, как человек, проделывавший это много раз. Я примостился рядом. Из зала раздаётся властный голос жены: «Рома, иди сюда!" Кофе недомолот, но идти надо, и Роман Наумович перепоручает это дело мне. Из рук в руки, что называется. "Когда выключить?" – кричу я вслед убегающему учителю. "На си бемоле" – доносится ответ, и я успокаиваюсь. Два абсолютника поняли друг друга...

Очень скоро я вошёл во вкус новой консерваторской жизни, так называемая свобода даже начала нравиться, наверное, просто повзрослел и понял, что должен сам организовывать свою жизнь. Хороших учителей было мало, но они всё же были, ну а самыми интересными были новые знакомства со студентами. Среди них попадались удивительные экземпляры.

Студент Володя Б. постоянно страдал из-за своей чрезмерной доверчивости и отсутствия чувства юмора. Попросту у него не все были дома, и мы любили его немножко разыграть, правда, иногда это было на грани фола. Постоянно попадаясь на эти розыгрыши, он уже пытался сторониться своих «мучителей», но через некоторое время попадался опять.

Стоя как-то у информационной доски деканата, Володя с ужасом обнаружил себя в списке прогульщиков, вызываемых на ковёр к декану. Группа товарищей дружно ему сочувствует, и вдруг идея рождается сама собой. Миша с совершенно «честными» глазами, поворачиваясь к Володе: «Ну что ты так переживаешь? Ты не один такой. Тебе что, неизвестно, как мы все выкручиваемся в таком случае? – Не-е-т, – недоверчиво тянет Володя. – У тебя сколько пропусков, три? Дашь декану втихаря по три рубля за каждый пропуск и все дела. Только смотри, чтобы без свидетелей. – Не может быть! – Может, все так делают, и ты сможешь, если не хочешь вылететь из института».

Перспектива неутешительная, и Володя, разменяв деньги в консерваторском буфете, нехотя направляется по направлению к деканату. Мы внимательно наблюдаем. Через минуту со страшным криком декана «Вон отсюда!!!» из дверей кабинета вылетает сначала наш герой со смятыми в руке трёхрублёвками, а за ним и наш декан, человек с глубоко сложившимися коммунистическими убеждениями. Мы впечатлены увиденным, Володя грозит нам кулаком, какое-то время ему удаётся нас избегать, но вскоре ситуация повторяется с тем же примерно содержанием, но несколько в другой форме. Бедному Володе всё же удаётся закончить консерваторию, ну а дальше… его следы теряются в истории.

Совершенно потрясающими были наши консерваторские капустники. Это были редкие, но меткие вечера, полные юмора, изобретательности, и их украшением всегда были выступления фортепьянного дуэта Игоря и Васи. Зал просто стонал от наслаждения, смакуя каждую очередную их музыкальную находку. Яблоку негде было упасть, когда ожидалось их выступление, причём слава о них перешагнула консерваторские рамки, и к нам на вечера валила вся студенческая молодёжь города. Неслыханное дело, но в консерваторском буфете продавались спиртные напитки, и как педагоги, так и студенты частенько любили отметить там выступление своих любимцев. 

Раз в году, в сентябре, мы обязательно выезжали на месяц в какой-нибудь колхоз на сельскохозяйственные работы. Это была государственная программа студенческой помощи деревне. В основном на уборку картофеля, на «картошку». Это было нелегко, но достаточно романтично. И вот в 1971 году как гром среди ясного неба новость. К нам в Минск едет Дюк Эллингтон. С оркестром! Будет всего пять концертов во Дворце спорта. Как это можно пропустить? Но концерты, как назло в «картошечный» период. Срочно приходится «заболеть» и отпроситься с деревни на недельку.

Это были незабываемые вечера. Я был на первом и последнем концерте, и, несмотря на отвратительное озвучивание, был полон впечатлений. Сам Эллингтон время от времени подходил к микрофону и произносил низким сипловатым басом: «Я Вас бежу-у-мно лу-у-блу!» Запомнилось также, как первый альтист оркестра, несмотря на нарушения алкогольного режима, на последнем концерте, с опозданием, но всё же появился и выдал такое блестящее соло, что был тут же прощён легендарным маэстро. На этом же концерте время от времени из зала раздавался истошный вопль: «Дюк! Караван!» В конце концов, страждущий дождался своего под дружные аплодисменты окружающих. Народ знал своих героев!

Увлечение с детства рок музыкой постепенно перешло в моё увлечение джазом, хотя интерес к року остался. Было ощущение, что вот-вот должно появиться что-то объединяющее эти два стиля. И вдруг, совершенно случайно, мой приятель дал мне послушать новый диск и… Я понял, что это то, к чему интуитивно стремился. Группа называлась “Blood, Sweat & Tears”. Я ставил этот диск помногу раз и балдел. Эти аранжировки казались мне верхом совершенства, бесподобная ритм-группа, вокал, а духовые? Примерно в таком же стиле, но жёстче, звучали “Chicago” – наступило время джаз рока. Это была родная мне музыка, причём интерес к этому стилю я сохранил и по сей день.

Мне было 18 лет, когда я поступил в консу, и просить какие то деньги у родителей было даже как-то и неудобно. Надо было срочно найти какую-нибудь подработку, и случай вскоре подвернулся. Мой сокурсник-трубач уже работал в ресторане и предложил мне прослушаться в качестве гитариста. Так началась моя трудовая деятельность в р-не под названием «Папараць-кветка». Этот период продолжался года три, был наполнен многочисленными впечатлениями тесного знакомства с ресторанными лабухами и их философией, а также дал много полезных впечатлений об изнанке жизни, познакомившись с которой, я получил очень важную «прививку» на всю оставшуюся жизнь.

Работал я на пару с другим музыкантом, т.е. всего три раза в неделю, что меня вполне устраивало. Оставалось ещё куча времени и на учёбу, и на другие дела, и на работу в ресторан я ездил с большим удовольствием. Меня там уважали, похваливали, я писал много аранжировок для ансамбля и приобрёл много новых друзей.

И самым замечательным дружеским приобретением было знакомство с Яшей Л., переросшее впоследствии в многолетнюю дружбу, продолжающуюся и по сей день. Яша играл на бас гитаре, пел, но самыми замечательными его достоинствами были, широта души, преданность и природный артистизм. Его высказывания – это были сплошные перлы, которые он, вдобавок, умеючи преподносил. Переиграл Яша со всеми и везде, и вот однажды его занесло с ансамблем в кинотеатр «Октябрь». Было такое поветрие – играть между сеансами. И Яша, на вопрос о месте работы, долгое время гордо заявлял: «Левин в «Октябре!»

Ко мне он относился очень бережно, как бы опекая и оберегая от грубого лабужского мира. «Понимаешь, Борик, – говаривал он, – есть два вида искусства. Большой и малой правды. Так вот, мы с тобой занимаемся искусством малой правды, что ж поделаешь…» Яша помнил слова тысячи песен всех народов мира, но самое главное – он чувствовал, когда, кому и как их исполнить. Его природный артистизм находил кратчайший путь к душам людей и покорял их. 

Он замечательно говорил на идиш, познакомившись и подружившись с поляками, заговорил на польском, а, переехав в Киев, без труда овладел украинским. Будучи на гастролях в Киеве, я попал к нему в гости и помню его одухотворённое пение, появившейся новой песни: «Уч-ку-дук! Три колод-ца…» Ну прирождённый артист, одним словом, и надёжный товарищ – что может быть лучше?

Иногда при подготовке к сессии приходилось брать с собой учебник в ресторан, и музыкантов на сцене всегда забавляла моя способность читать книжку и одновременно исполнять какие-нибудь «Шаланды полные кефали». Когда надо было сыграть соло, меня просто толкали в бок, я отрывался ненадолго, отыгрывал своё, и возвращался к учебнику под восхищённые взгляды моих коллег. И смех и грех! Всегда интересен и неповторим был также процесс зарабатывания дополнительных денег – «больных», как мы их называли. Это, как правило, был своеобразный поединок с неожиданным исходом. Как бы маленький урок психологии, очень поучительный урок.

Руководитель ансамбля – Валик К., был ещё тот жучила, подрабатывающий днём на такси, а также спекулирующий чем придётся – «фарцующий», как мы тогда это называли. Музыкант он был никакой, но сумел организовать процесс, и был на хорошем счету у начальства. Валик пытался время от времени навязывать коллегам по «искусству» свою жизненную философию, но, как правило, безуспешно. Зато музыкальные амбиции его помучивали. В результате в ресторанном оркестре переработало много хороших музыкантов, заодно принося славу и почёт его руководителю. Один раз даже помню, как к нам после концерта завалил ленинградский Диксиленд в полном составе, и мы пытались играть “Jam-session” с этими легендарными музыкантами.

Но самыми замечательными были ежегодные летние месячные поездки с ансамблем в Планерское, т.е. в Коктебель. Кто-то из минских лабухов заключал с турбазой «Приморье» контракт на всё лето, в один из месяцев ездил туда сам со своей бандой, а в остальные месяцы посылал других. Благодаря нашему Валику, нам из года в год удавалось попадать в эти другие. У оркестра ресторана был месячный отпуск, мы каким-то чудом доставали самолётные билеты и оказывались на месяц в настоящем раю, причём бесплатно. Расходы на билеты, проживание и питание оплачивались нашей работой на танцах местной турбазы, что было совсем не обременительно, и даже в кайф. Особенно было приятно там работать, когда состав у нас был наилучший, и было не стыдно показаться перед отдыхающими со всего Союза. 

Это было очень популярное место отдыха, там мы, кстати, и познакомились с Алексеем Козловым и Давидом Тухмановым. А последний так проникся к нам симпатией, что доверил быть первыми исполнителями его песни «Я еду к морю».

В Планерском я побывал много раз в своей жизни и полюбил это место всей душой. Необыкновенный чудный климат, обалденной красоты горы с потрясающими бухтами, а самое главное, атмосфера свободы и романтического кайфа осталась в моём сознании на всю жизнь. Было очень печально наблюдать, как с годами это замечательное место постепенно утрачивает свою неповторимую прелесть, а может, с возрастом ощущения потихоньку менялись? Не знаю, но в году 1972-73 это место казалось мне просто раем. Мы ждали этих поездок с огромным нетерпением, и долго ещё не могли прийти в себя от накопившихся впечатлений.

Как ни крути, а достаточно рутинная работа в ресторане во многом была очень полезной. Во-первых, постоянная практика игры на инструменте, а во-вторых, в этих песенках можно было немножко поэкспериментировать с вкраплениями элементов джаза и джаз рока, что только приветствовалось моими коллегами, как правило, обожавшими эту музыку. И я достаточно прилично продвигался, как музыкант, при этом зарабатывая ещё себе на жизнь. Появилась мечта – со временем попасть в какой-нибудь знаменитый ансамбль, типа «Песняров», и своё будущее без этой музыки я уже не представлял.

Мой школьный товарищ – Валерик, тем временем закончил музучилище и уехал работать на пару лет в ансамбль к Софии Ротару. Он заявил о себе как певец, еще, будучи в «Менестрелях», и после работал некоторое время солистом варьете р-на «Каменный цветок». Я всегда очень радовался его успехам, и когда, наконец, он был приглашён в «Песняры» – это был и мой праздник. 

Там уже к тому времени переработали хорошо знакомые мне ещё со школьных времён Валик, Чесик и уникальный барабанщик – Марик. А после Валерика, туда потихоньку переместился суперталантливый Игорь из ф-ного дуэта, и мой коллега из консы, замечательный скрипач и гитарист – Володя. Профессиональное мастерство именитой группы сильно укрепилось этими музыкантами, и что особенно мне было приятно - моими друзьями. Иногда закрадывалась шальная мысль, а чем чёрт не шутит, может и я когда-нибудь там окажусь? Но тут же старался не терзать себя понапрасну, идея попасть в белорусскую национальную группу представлялась маловероятной. Хотя были и исключения…

Меня уже знали многие музыканты в городе, и я знал многих, стали приглашать поиграть там и тут, и однажды я получил приглашение поиграть за самодеятельность мединститута. Руководителем её был студент старших курсов консы – Миша Ф., впоследствии выросший в крёстного отца всей минской музыкальной тусовки.

Играть в этой компании было очень забавно, правда, срочно пришлось переквалифицироваться в бас-гитариста, но это только разнообразило мои музыкальные впечатления. Впоследствии руководителем самодеятельности стал мой старый друг Яша Л. У него ко всему был нестандартный подход. Это было время серьёзного конфликта на Ближнем Востоке, а в мединституте училось много палестинских студентов. И Яша умудрился организовать концерт хора палестинского движения сопротивления, которому аккомпанировал инструментальный квартет с фамилиями: Левин, Плоткин, Шмелькин и Бернштейн. После концерта состоялся банкет, на котором наш интернационализм был скреплён совместно выпитой бутылкой водки. Впоследствии, мне всё время хотелось предложить заменить Киссинджера на Левина.

Местные музыканты-медики были чудными ребятами, их самодеятельность помогала им сдавать многочисленные зачёты и экзамены, но самый кайф – это были поездки. Мои первые гастроли. Я помню, как одним летом мы поехали в Иваново, город русских ткачих, а во второе лето нам удалось прокатиться в Казань и Набережные Челны, что было достаточно необычно. Группа наша представляла смесь танцевальной и музыкальной. Мы придумали сделать из огромных открывающихся ящиков звуковые колонки, которые служили нам одновременно и ящиками для перевозки костюмов. В общем, с диким энтузиазмом быстренько состряпали программу, сели в поезд и оказались в городе Казани. 

Успех был полный, особенно тепло нас принимали в детской колонии, а концертные номера с женскими танцами проходили там просто на стон. Дальше предстояла поездка на Камаз, в город Набережные Челны. А для этого нужно было заехать вместе с автобусом на огромнейший паром, переправлявший всех через широченную реку Каму. И всё это происходило ночью. Как тут заснуть, так красиво кругом!!! У нас замечательная компашка, чего-то там выпиваем по мелочи, и тут кто-то включил радио... Этот стиль, этот неповторимый тембр, колорит – Александри-и-на... Это было очень и очень впечатлительно, тут я и возмечтал… 

Мечты же мои оказались немножко преждевременными. Отзанимавшись четыре года в Минской консе, я вдруг решил круто изменить свою жизнь, и переехать жить и учиться в город Алма-Ата, Казахской ССР.

Причиной этого серьёзного шага было твёрдое решение заиметь семью. Она тоже была студенткой консерватории, но Алма-атинской. К нам её перевести было невозможно. Пришлось, и с большими трудностями, переводиться мне. В те годы в рамках Советского Союза это было ещё возможно. Уезжать совсем не хотелось, родители были в панике, но… Я, честно говоря, слабо себе представлял своё будущее в Казахстане, но отступать было некуда.

Так началась моя первая эмиграция…